Чумаков переночевал у них в землянке, утром стал прощаться. 
     - Куда идешь? - спросил Григорий. 
     Улыбаясь, Чумаков ответил: 
     - Легкую жизнь шукать. Может, и ты со мной? 
     - Нет, топай один. 
     - Да, мне с вами не жить... Твое рукомесло, Мелехов, - ложки-чашки вырезывать - не по мне, - насмешливо проговорил Чумаков и с поклоном снял шапку: - Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль, за приют. Нехай боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно у вас тут. Живете в лесу, молитесь поломанному колесу - разве это жизня? 
     Григорий после его ухода пожил в дубраве еще с неделю, потом собрался в дорогу. 
     - Домой? - спросил у него один из дезертиров. 
     И Григорий, впервые за все время своего пребывания в лесу, чуть приметно улыбнулся: 
     - Домой. 
     - Подождал бы весны. К Первому маю амнистию нам дадут, тогда и разойдемся. 
     - Нет, не могу ждать, - сказал Григорий и распрощался. 
     Утром на следующий день он подошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью. 
     У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели. 
     Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему. 
     Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору. 
     Григорий подошел к спуску, задыхаясь, хрипло окликнул сына: 
     - Мишенька!.. Сынок! 
     Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца... 
     Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово: 
     - Сынок... сынок... 
     Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил: 
     - Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка - живые-здоровые? 
     По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил: 
     - Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя Михаил на службе... 
     Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... 
     Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.